Новым строем - Страница 11

Красой и гордостью местного района на самогонном поприще оказался конокрад и бездомник Филька.

— Я даже куняк могу изготовить, — с гордостью говорит он. — Из слив такой куняк выгоню — лучше французского…

Самогон Филькиной марки ценится выше марки Самошкиной, Тимкиной и других — по пяти рублей за бутылку.

— Градусов шестьдесят крепости и чист как слеза!..

Моральная оценка деятельности новых промышленников и неожиданных талантов Фильки ведется в тонах нестрогих, добродушно-иронических, снисходительных. Изредка в устах стариков зазвучит негодующая нота против свободы самогонной пропаганды, но большинство граждан отзывается объективно и бесстрастно:

— Раз свобода, то и свобода…

— На что-нибудь сказано: «Свобода воли»… Вот и вольничают…

Покорность «свободе» как новому игу в смирном быту смирных трудовых людей носит тот же оттенок, как и безропотное подчинение произволу в доброе старое время.

— Поди-ка вот, укуси его, Фильку. Он при мне — я сам самовидец — атаману заявил: «Протоколить протокольте, а аппарат я не дам; силой отбирать будете — стрелять буду! Достаточно, отошло время! Нынче власть — народная!»

— Слобода воли, — вздыхая, говорит стариковский голос уныло и горько.

Чувствуется в этом оригинальном сочетании великих, волнующих слов то своеобразно-нелепое и уродливое, что вошло в жизнь, бедную светом, достоинством, порядком и правом, и вместо озарения внесло в нее озорство и попрание всякого представления о праве и порядке. Все можно. Успех венчается если не прямой хвалой, то почтительным признанием. И даже то, что вот бездомный и бездельный Филька за пять месяцев нового режима расцвел пышным цветом и ныне, не стесняясь, швыряет деньгами, — даже это возбуждает зависть, почтение и отчасти — чувство национальной гордости.

— Поди ты вот, — говорит гражданин из солидных и рассудительных людей, — все говорят: немец, дескать, дошлый на все участи — машины там, составы разные, газы, а мы вроде дикарей-эскимосов, которые живут на мысе Доброй Надежды и питаются сырым раком… Темны, ничего не можем. Но вот — Филька: самоучкой коньяк делает — до чего достиг!.. Обулся, оделся, купил лошадь, корову и — чем черт не шутит — может, и тулуп к зиме справит… Вот: безо всякой науки, с двумя чугунами… А обучи его, обтеши мало-мальски — он, может, такой бы удушливый газ сделал, что без ножа Вильгельма зарезал бы…

— Немец, он, конечно, машинами, а у нас смекалка работает…

— Машина у нас нейдет — грунт неподходящий, — говорит гражданин из-за спин толпы.

— Истинно! — подхватывает другой. — Я нынешней весной нефтонобиль на бурой кобыле обогнал… Ехал из Михайловки, до Серебряка доезжаю, он мимо меня — ффррр… так и профитилил! Позавидовал я, признаться: удобная, мол, штука, ни корму ей, ни ухода — сел и кати… Однако к Левиным спускаюсь — гляжу: народ… Что за оказия? Подъезжаю ближе, гляди: нефтонобиль сел в сугроб… Фырчит, сопит, колеса ему бичевами обвязали, а нет — не берут пары… Разгонит-разгонит назад, даст с разбегу — вертятся колеса, а пары не берут… Ну, я поглядел и поехал себе… Не успел на гору подняться, он опять уж мимо меня — фрр… и пошел чесать! Ладно, еду себе не спеша. До колодца доезжаю, глядь — опять мой нефтонобиль сел в барачке. Подъезжаю. «Доброго здоровья!» А они округ него суетятся, сдвинуть хотят, а силов нет… «Сколь далече, мол, едете?» «Да едем вот по казенному делу в Слащев. Выручай, пожалуйста». «С моим удовольствием!» Достал бичеву, зачалил за хвост кобыле, кобыла вытащила нефтонобиль на гору. «А в Слащев, говорю, вы не проедете». «Да мы и сами, — говорят, — видим, что не проедем. Только что же нам делать?» «Езжайте назад да наймите лошадок… Дело вернее». Ну, постояли-подумали и повернули назад… Так и зафитилили… А я на своей бурой кобыле, не спеша себе, поехал вперед…

— Так-то вот оно… Это — не машина!

— У нас грунт особый…

— Особый…

— А ежели бы нас обтесать мало-мало… На всю Европию было бы удивление… Вот, мол, были дураки — средней руки, от земи не подымешь, а что вышло! Какие коньяки делают!..

— Шутить шути, а Филька вон в буксовых сапогах ходит… Это имеет свою приятность!

Глухой наш угол остался в стороне от того упоения завоеваниями отечественной революции, в пылу которого некоторые «вожди» неосторожно перелицевали затасканный, старый плакат «шапками закидаем!» в новое, не менее пышное заявление: «Русская демократия покажет миру»… и проч. Глухой угол держался и держится умнее. Легкая ирония над собой, горький результат полученных уроков, стала здесь основным тоном нынешних бесед. На гнев и негодующую, целительную скорбь, по-видимому, пока «нет паров». Патриотический подъем покрылся изрядным налетом пепла, и Бог весть, какой ветер способен раздуть его ныне в пламя яркое и бурное…

Пока — звучит гармоника, звенят песни.

VI

Прошло как будто и немного времени — каких-нибудь пять-шесть месяцев, — но за этот срок даже в глухих углах создались неожиданные, ослепительные карьеры, расцвели местные знаменитости. И не только расцвели, но, достигнув мыслимых вершин славы, успели уже и низвергнуться в пучину свиста и враждебных криков изменчивой толпы. Бурно-стремительный темп событий, как вихрь-круговорот, закружил в своем беге весь придорожный сор, вынес наверх куриное перо, солому, перекати-поле, клочок собачьей шерсти, забил пылью глаза и нос, наполнил свет шумом, мутью… Эффект значительный — и снова сор кругом, даже там, где доселе было опрятно и чисто…